Главная / Членистоногие / Реальное и фантастическое в прозе салтыкова-щедрина. «Реальное и фантастическое в сказках М.Е.Салтыкова-Щедрина Соединение фольклорного фантастического и реального коняга

Реальное и фантастическое в прозе салтыкова-щедрина. «Реальное и фантастическое в сказках М.Е.Салтыкова-Щедрина Соединение фольклорного фантастического и реального коняга

М. Е. Салтыков-Щедрин создал более 30 сказок. Обращение к этому жанру было естественным для писателя. Сказочными элементами (фантастикой, гиперболой, условностью и т. д.) пронизано все его творчество. Темы сказок: деспотическая власть («Медведь на воеводстве»), господа и рабы («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик»), страх как основа рабской психологии («Премудрый пескарь»), каторжный труд («Коняга») и др. Объединяющим тематическим началом всех сказок выступает жизнь народа в ее соотнесенности с жизнью господствующих сословий.

Что сближает сказки Салтыкова-Щедрина с народными? Типичные сказочные зачины («Жили-были два генерала...», «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик...»; присказки («по щучьему велению», «ни в сказке сказать, ни пером описать»); характерные для народной речи обороты («думал-думал», «сказано- сделано»); приближенные к народному языку синтаксис, лексика, орфоэпия. Как и в народных сказках, чудесное происшествие завязывает сюжет: два генерала «вдруг оказались на необитаемом острове»; по милости божьей «на стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика». Народной традиции Салтыков-Щедрин следует и в сказках о животных, когда в аллегорической форме высмеивает недостатки общества.

Отличия. Переплетение фантастического с реальным и даже исторически достоверным. «Медведь на воеводстве» - среди действующих лиц-зверей вдруг появляется образ Магницкого, известного в русской истории реакционера: еще до появления Топтыгиных в лесу были уничтожены Магницким все типографии, студенты отданы в солдаты, академики заточены. В сказке «Дикий помещик» герой постепенно деградирует, превращаясь в животное. Невероятная история героя во многом объясняется тем, что он читал газету «Весть» и следовал ее советам. Салтыков-Щедрин одновременно соблюдает форму народной сказки и разрушает ее. Волшебное в сказках Салтыкова-Щедрина объясняется реальным, читателю не удается уйти от действительности, которая постоянно чувствуется за образами зверей, фантастическими событиями. Сказочные формы позволяли Салтыкову-Щедрину по-новому представить близкие ему идеи, показать или высмеять общественные недостатки.

«Премудрый пескарь» - образ до смерти перепуганного обывателя, который «все только распо-стылую жизнь свою бережет». Может ли быть для человека смыслом жизни лозунг - «выжить и щуке в хайло не попасть»?

Салтыков-Щедрин, несомненно, писатель гоголевской школы. Но существует и немалое различие в формах проявления юмора у двух крупнейших русских сатириков. Но справедливому наблюдению академика А. С. Бушмина, «если к гоголевскому юмору приложима формула...

М. Е. Салтыков-Щедрин написал более 30 сказок. Обращение к этому жанру было естественным для Салтыкова-Щедрина. Сказочными элементами (фантастикой, гиперболой, условностью и т. д.) пронизано все его творчество. Темы сказок: деспотическая власть («Медведь...

Сказки Салтыков-Щедрин писал в основном с 1880 по 1886 год, на завершающем этапе своего творчества. Форма сказки была выбрана писателем не только потому, что этот жанр предоставлял возможность скрыть истинный смысл произведения от цензуры, но и потому,...

Использование жанров народного творчества было характерной особенностью творчества многих русских писателей. К ним обращались и А. С. Пушкин, и М. Ю. Лермонтов, и Н. В. Гоголь, и Н. А. Некрасов. М. Е. Салтыков-Щедрин взял за основу одного из лучших своих...

Сочетание фантастических и реальных элементов помогает сатирику ярче выразить идею сказки. Начало сказки, несмотря на традиционно сказочные обороты: «В некотором царстве, в некотором государстве» «Начал он жить да поживать»,- вполне реально. Рассказывая о том, как помещик дочиста ограбил крестьян («Лучины не стало в светец зажечь, прута не стало, чем избу вымести»), писатель дает образную картину действительной жизни пореформенного крестьянства. Постепенно сгущая краски, делая образы все фантастичнее (крестьяне летают роями, как пчелы; помещик обрастает шерстью и бегает на четвереньках), Щедрин показывает, к какому логическому концу должны привести невыносимые условия жизни народа в пореформенной России. Сказка «Дикий помещик» имеет и конкретную политическую направленность: острие ее обращено против реакционных кругов, осуждавших даже скромные правительственные реформы. Глупого помещика в его антинародной деятельности вдохновляла реакционная газета «Весть». «Несколько раз он ослабевал, но “как только почувствует, что сердце у него начнет растворяться, сейчас бросится к газете «Весть» и в одну минуту ожесточится опять. Это позволяло помещику в сказке Щедрина изводить крестьян, действуя только «по правилу», а мужиков заставило признать, что «хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой». Писатель подчеркивает, что создатель всех ценностей - народ, и если он поставлен в условия, ведущие к его вымиранию, то это неизбежно приведет к гибели государства. Таким образом, нелепая история одичавшего помещика вызывает у читателя мысль о том, что весь общественный строй, основанный на эксплуатации народа, не имеет права на существование. Невозможен мир между трудящимися и эксплуататорами, так же как не могут хищные звери не питаться. мясом. Волк, говорит сатирик в сказке «Бедный волк», не может быть великодушен, потому что по своей комплекции он ничего, «кроме мясного, есть не может. А чтобы достать мясную пищу, он не может иначе поступать, как живое существо жизни лишить». Невозможно перевоспитать волков, орлов и щук - хищников нужно уничтожать. Невозможно перевоспитать дворян, чтобы они не эксплуатировали трудящихся, - нужно свергнуть власть эксплуататоров. Но зайцы не могут уничтожить волков, караси - щук. Иное дело - люди. В сказке о двух генералах «громаднейший мужичина» легко справился бы с обоими генералами, а он покорно обслуживает их: «нарвал генералам по десятку самых спелых «блоков, а себе взял одно, кислое», и даже сам свил веревочку, которой генералы на ночь привязывали его к. дереву, чтобы он не убежал. Эта вековая рабская покорность народа возмущает сатирика. В сказке «Христова ночь» писатель, якобы от имени Христа, говорит трудящимся людям о том, что приближается час их освобождения: «Пробьет этот желанный час, и явится свет, которого не победит тьма. И вы свергнете с себя иго тоски, горя и нужды, которое удручает вас». «Вы свергнете», - говорит писатель людям; ни бог и никто другой не принесет освобождения. Но для того чтобы народ поднялся на борьбу за свободу, он должен осознать свои интересы. В просвещении народа и воспитании в нем классового самосознания видел сатирик главную задачу передовой интеллигенции. В сказке «Карась-идеалист» разоблачаются наивные представления о возможности достижения каких-либо общественных перемен путем мирной проповеди: карась хотел убедить щуку отказаться от рыбной пищи, но щука проглотила его, даже не дослушав обращенной к ней вдохновенной речи. В сказке «Либерал» Щедрин раскрывает предательскую роль либералов..в истории революционной борьбы. Эту сказку вспоминает В. И. Ленин в книге «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»: «Начинает этот либерал с того, что просит у начальства реформ «по возможности»; продолжает тем, что клянчит «ну, хоть что-нибудь», и кончает вечной и незыблемой позицией «применительно к подлости». Горячим сочувствием трудящимся, ненавистью к дармоедам-пустоплясам проникнута сказка «Коняга». Писатель воплотил в яркие художественные образы народную пословицу «Рабочий конь - на соломе, а пустопляс - на овсе». Труженику Коняге противопоставлены четыре пустопляса: либерал, славянофил, народник и один из буржуазных хищников. Каждый из Пустоплясов по-своему объясняет необыкновенную выносливость и живучесть Коняги. Оттого он такой живучий, говорит Пустопляс-либерал, что «в нем от постоянной работы здравого смысла много накопилось». «Здравым смыслом» либерал называет покорность Коняги: «Понял он, что уши выше лба не растут, что плетью обуха не перешибешь…» Второй Пустопляс, повторяя нелепые разглагольствования славянофилов, объясняет несокрушимость Коняги тем, что «он в себе жизнь духа и дух жизни носит». Либеральный народник уверяет, что сила Коняги в том, что он нашел для себя «настоящий труд», который дает ему «душевное равновесие». «Трудись, Коняга! упирайся! загребай!» - подбадривает он Конягу. А четвертый Пустопляс считает, что все дело в привычке: «Кто к какому делу приставлен, тот то дело и делает». А чтобы Коняга не перестал работать, Пустопляс советует «взбадривать его хорошенько кнутом». Все четверо довольны тем, что Коняга на них работает, и никто из них не пытается облегчить его горькую участь. Самой злой сатирой на трусливых интеллигентов, перепуганных разгулом реакции и разгромом народовольцев, является сказка «Премудрый пескарь». Герой этой сказки был «пескарь просвещенный, умеренно-либеральный, и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то, что мутовку облизать». Все бесцельное, «распостылое» существование этого перепуганного обывателя наполнено беспрерывным страхом и направлено на сохранение своей жалкой жизни. «Надо так прожить, чтоб никто не заметил, - сказал он себе, а не то как раз пропадешь», - к этой несложной мудрости сводится вся «философия» пескаря. Следуя этой философии, он забился в нору и дрожа прожил в ней всю жизнь. Но даже этот жалкий пескарь под конец жизни понял, что жизнь его была совершенно бесполезна. «Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нем? кто об его существовании вспомнил? И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: никому, никто». Если в начале сказки писатель называет пескаря умным, не раскрывая прямо иронического смысла этого слова, то далее «мудрость» пескаре оборачивается бессмысленной глупостью; и даже другие рыбы говорят о пескаре: «Слыхали вы про остолопа, который не ест, не пьет, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не водит, а все только распостылую свою жизнь бережет?» Сказка «Премудрый пескарь» высмеивает всех, кто надеется спрятаться в своей норе от жизненных бурь. Обобщающее значение сказки подчеркивается самим автором: «Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пескари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пескари». Постылой жизни трусливых обывателей сказка противопоставляет счастье иной жизни, освещенной высокими гражданскими идеалами, но о них сатирик вынужден говорить только намеками.

Сочинение

Глава II. Сказочная и научная фантастика

«...Гипотеза мифа так удобна! - писал в 1873 г. А. Н. Веселовский. - Общие места, мотивы и положения, повторяющиеся там и здесь, иногда на таких расстояниях и в таких обстоятельствах, что между ними нет видимой, уследимой связи, - что это такое, как не мифы, как не осколки какого-нибудь общего мифа? Стоит только однажды стать на эту точку зрения, а воссоздание этого мифа и объяснение его - дело легкое...».

Ирония А. Н. Веселовского по поводу панмифологизма, как мы убедились, и сегодня еще злободневна. Поэтому и важно было поставить миф на подобающее ему место, провести предварительный анализ взаимоотношений древнего и нового мифа с научной фантастикой.

Результаты этого анализа подтверждают мысль о плодотворности изучения научной фантастики в плане именно фольклорной волшебной сказки, а не мифа. Вместе с тем, строго разграничивая сказку и миф, мы, естественно, будем учитывать важность древних мифологических элементов в эволюции собственно сказочной семантики.

Проблема волшебно-сказочных корней научной фантастики может решаться в двух взаимосвязанных аспектах. Первый предполагает изучение фольклорно-сказочных мотивов в творчестве конкретных писателей-фантастов, второй подразумевает сопоставление самих поэтических систем, позволяет говорить о волшебно-сказочной основе научной фантастики как художественного целого, о жанровой соотнесенности и, в известной мере, жанровой преемственности волшебной сказки и научной фантастики в области поэтики. Как отмечают исследователи, в литературоведении «анализ преемственности жанрового развития нацелен на выявление наиболее устойчивых черт жанра, на обнаружение связей между различными жанровыми системами, связей, часто скрытых от непосредственных участников литературного процесса». Эта задача, думается, весьма актуальна и для анализа фольклорно-литературных связей, ведь «при жанровой дифференциации, которая свойственна в одинаковой мере фольклору и литературе, есть некоторые жанры, общие для той и другой разновидности поэтического искусства».

Что является общим, что роднит фольклорную волшебную сказку и литературную научную фантастику?

В первую очередь - само наличие фантастики. «Сказка характеризуется прежде всего поэтическим вымыслом - это положение давно уже стало в фольклористике аксиомой». «Фантастика, установка на вымысел, - пишет Э. В. Померанцева, - первичный, основной признак сказки как жанра». Термин Э. В. Померанцевой «установка на вымысел» стал широко популярным. Вместе с тем, как отмечает болгарская исследовательница Л. Парпулова, «в советской фольклористике долгие годы ведется спор относительно роли “установки на вымысел”». Одну из важнейших причин спора Л. Парпулова видит в многозначности содержания, вкладываемого в этот термин. Это, вероятно, закономерно, ибо связано со сложностью самой проблемы отношения фантастического вымысла к действительности, которая некоторыми исследователями не случайно называется «центральной проблемой науки о сказке».

Нам важно, вслед за исследователями, разделяющими точку зрения Э. В. Померанцевой, подчеркнуть по меньшей мере два значения многозначного термина: «установка на вымысел» означает, во-первых, что в сказку не верят, поэтому «сказка есть нарочитая и поэтическая фикция. Она никогда не выдается за действительность». Во-вторых, и это связано с первым, «установка на вымысел» может трактоваться как установка на фантастику.

Рассмотрим оба значения термина. Мысль о том, что сказка не требует веры слушателей в изображаемые события, иногда оспаривается. В. Е. Гусев считает, что «принцип неверия» есть «субъективный принцип, обращающий внимание на несущественный признак жанра, а главное - весьма неустойчивый и неопределенный». Думается, более прав В. Я. Пропп, подчеркивающий, что «этот признак не вторичен и не случаен». Этот признак, как можно полагать, не случаен по ряду причин. Прежде всего попытки доказать, что еще в XIX в. носители сказочных сюжетов верили в их реальность, приводят скорее к обратному результату. Показательно, что Н. В. Новиков, специально рассматривающий свидетельства собирателей и знатоков фольклора XIX в., приходит к осторожному выводу: «Не вызывает сомнения, что взгляд восточнославянских народов на сказку в XIX – начале XX в. отличался противоречивостью: ей верят и не верят». Нам представляется, что если во что-то «верят и не верят», это значит все-таки «не верят» (скорее - «доверяют»), ибо любое сомнение убивает абсолютную веру. Но дело даже не в этом. Необходимо различать веру в сказочные события как факт личного восприятия того или иного слушателя и веру в реальность изображаемого как художественную установку, аккумулирующую в себе опыт коллектива, являющуюся, если следовать терминологии П. Г. Богатырева, «активно-коллективным фактом». В первом случае в сказку, конечно, можно верить, как верят в сказку дети.

Однако возможная в каких-то случаях вера в сказочные события и образы неадекватна художественной структуре сказки. Ребенок, буквально верящий в сказочных героев, воспринимает сказку не эстетически, а мифологически, и в «возрасте сказок» это прекрасно. Но, став взрослым, он должен распроститься со своей детской верой. И если он не выработает в себе эстетического отношения к сказке, не примет «установку на вымысел» как обязательное условие сказочного мира, сказка перестанет быть интересной и станет для него синонимом слова «неправда». Отрицание сказки как «чепухи» - оборотная сторона буквальной веры в сказочные события: когда уходит вера (а она рано или поздно уходит), для человека, не принимающего фантастики, сказка превращается в «чепуху» и «выдумку».

Поэтому, соглашаясь с Т. А. Чернышевой в необходимости рассматривать фантастику научную в контексте сказочной фантастики, мы не можем согласиться с ее стремлением рассматривать эту сказочную фантастику как следствие веры людей в ее реальность. Такой подход закономерно приводит к выводу о том, что фантастический образ «сохраняет относительную самостоятельную ценность до тех пор, пока существует хотя бы “мерцающая вера” (Э. Померанцева) в реальность фантастического персонажа или ситуации. Только в этом случае фантастический образ интересен своим собственным содержанием». С исчезновением веры фантастический образ перестает быть интересным, он «становится формой, сосудом, который можно заполнить чем-то другим... Подобные процессы и наблюдаются в литературной сказке. Фантастические образы в ней уже утратили связь с мировоззрением, потеряли самостоятельную ценность, и “интерес во всех историях подобного типа поддерживается не самой выдумкой, а нефантастическими элементами”, как писал Г. Уэллс, развивая свою мысль о фантазиях, которые авторы и не собираются выдавать за действительность». Надо ли доказывать, что это не так? Стоит вспомнить только знаменитого Чебурашку из литературной сказки Э. Успенского, которого автор, естественно, не выдает за действительность, чтобы усомниться в тезисе о том, что выдумка вне веры в ее реальность, фантастика сама по себе «потеряли самостоятельную ценность».

Подобного рода взгляды можно рассматривать как рецидив характерного для критики 30-х годов резкого противопоставления реального и фантастического и отрицательной оценки последнего. Так, Е. Шабад в 1929 г., говоря о юном читателе, требовала: «Покажите (ребенку. - Е. Н. ) аэроплан и радио, которые чудеснее всякой сказки». Даже такой серьезный исследователь, как А. Бабушкина, писала: «...В народной сказке чисто волшебный момент... играет последнестепенную роль». Отсюда делался вывод и о роли фантастики в литературных жанрах, связанных с фольклорной сказкой.

Отсутствие более или менее определенных критериев является питательной средой для сохранения подобных взглядов. Очень часто такие взгляды выражаются неявным, опосредованным образом, однако нередки случаи и открытой отрицательной оценки сказочной фантастики, коль скоро в нее уже не верят. Вот один из наиболее показательных примеров. Э. В. Привалова в статье о сказочной повести Л. Лагина «Старик Хоттабыч» отмечает: «В сравнении с реальными чудесами современной науки и техники его (старика Хоттабыча - Е. Н. ) магическое искусство потеряло всякую цену, всякий смысл». Это почти буквально совпадает с выводом Т. А. Чернышевой о потере самостоятельной ценности фантастических образов в литературной сказке.

Спрашивается, если фантастика, волшебство потеряли всякую цену, зачем тогда нужна сказка? Логика, исходящая из необходимости веры в реальность «на самом деле» сказочного мира, неизбежно приводит к его отрицанию, поскольку установка на абсолютную веру является, как уже отмечалось, мифологической, и тем самым уничтожающей фантастику.

Итак, «установка на вымысел» предполагает, что слушатели не верят в буквальную реальность изображаемых событий и персонажей. Это самым тесным образом связано с пониманием «установки на вымысел» как установки на фантастику.

«Что такое фантастическое? - писал в 1890 г. И. Анненский. - Вымышленное, чего не бывает и не может быть». Это, вероятно, самое простое и в то же время достаточно точное определение фантастики. Это определение сразу же позволяет подчеркнуть, что термин «фантастика» гораздо уже термина «фантазия» (хотя их часто путают). «Фантазия (строже - “продуктивное воображение”) есть универсальная человеческая способность, обеспечивающая человеческую активность восприятия окружающего мира». Гегель называл фантазию «ведущей художественной способностью». В. Вундт писал о фантазии: «Этот процесс сопровождает до известной степени все содержание сознания». Таким образом, «фантастика» занимает гораздо более скромное место, чем «фантазия». Фантастика не равна и художественному вымыслу, она - одна из его разновидностей, связанная с изображением того, чего «не бывает и не может быть». Действительно, если исходить из соотношения реального и фантастического (а это, безусловно, важнейший аспект проблемы), то тогда придется признать, что «в основе внутренней художественно-смысловой структуры фантастического образа лежит неразрывное противоречие возможного и невозможного».

Однако не всякое невозможное является фантастическим. «Деформацию, вызванную условностью и, следовательно, присущую всякому тексту, следует отличать от деформации как следствия фантастики... Фантастика реализуется в тексте как нарушение принятой в нем нормы условности». Исключая из понятия фантастического различные системы художественной условности, которые тоже являются «невозможными» в реальной действительности, мы получаем два типа фантастических элементов (в широком смысле слова). Один из них может быть назван волшебным, другой - собственно фантастическим.

Хотя термины «волшебное» и «фантастическое» часто употребляются как синонимы, в фольклористике имеются попытки их разграничить, выделить разные типы фантастики. Так, Л. Парпулова говорит о «фантастически-чудесном» и «фантастически-странном», считая первое основным жанрообразующим признаком волшебной сказки. Н. В. Новиков предлагает различать «два начала в сказке - волшебное и фантастическое, на котором собственно и покоится ее поэтический вымысел. Начало волшебное заключает так называемые пережиточные моменты и прежде всего религиозно-мифологические воззрения первобытного человека, одухотворение им вещей и явлений природы... Фантастическое же начало сказки вырастает на стихийно-материалистической основе, замечательно верно улавливает закономерности развития объективной действительности и в свою очередь способствует развитию этой действительности».

Разделение исследователем волшебного и фантастического, а также мысль о наличии в фольклорной волшебной сказке и того, и другого, - очень плодотворны. Однако вызывает возражение сам принцип выделения волшебного и фантастического. Принцип этот генетический. Он правомерен при изучении исторических корней сказочной фантастики, но при изучении ее структуры и идейно-художественной функции все-таки недостаточен. Во-первых, весьма сложно обнаружить в чистом виде «пережиточные» моменты и моменты «стихийно-материалистические»: они существуют в древнем мифе не порознь, а слитно. Во-вторых, «сама же сказка безразлична к происхождению своих компонентов - они живут в ней по законам, отличие которых от закономерностей реальной действительности осознается и подчеркивается». В-третьих, в разделение волшебного и фантастического, коль скоро первое связано с «религиозно-мифологическими воззрениями», а второе со «стихийно-материалистическими», вносится не нужный в данном случае оценочный момент: вольно или невольно «материалистическое» фантастическое оказывается более желательным (например, уже в литературной фантастике, в авторских обработках народных сказок, в литературной сказке и т. д.), нежели «религиозно-мифологическое» волшебное. Например, мотив превращения людей в животных Н. В. Новиков относит к области волшебного, а, скажем, ковер-самолет считает фантастическим образом. Но разве в этом мотиве превращения нет элементов «стихийно-материалистического», а в образе ковра-самолета - элементов, восходящих к древнему мифу? С нашей точки зрения, ковер-самолет не менее волшебен, нежели сказочные мотивы чудесного рождения или превращения человека в животное.

Думается, необходимым условием выделения волшебного и фантастического является предварительный анализ самого понятия «невозможное», из которого исходит фантастика. Это сложное понятие. В каждую конкретную эпоху существует, по всей видимости, своя эмпирическая «норма невозможного». В средние века, скажем, эта норма определялась религиозной системой взглядов, сегодня - научной.

«Современное естествознание, - отмечает академик И. М. Лифшиц, - позволяет разделить ситуации, которые противоречат законам природы и отрицаются наукой, на две категории: ситуации невозможные, которые противоречат абсолютным законам природы, и ситуации невероятные, которые противоречат законам природы, имеющим статистический характер. Хочу подчеркнуть, что, говоря о невероятных событиях, мы можем практически иметь в виду их невозможность... Путешествие назад во времени есть пример невозможного события», пример же события невероятного, не противоречащего абсолютным законам природы, - «самопроизвольное скопление всего воздуха в каком-либо зале в одном из уголков». Другие авторы предлагают более дробную классификацию. Следуя этой классификации, можно выделить несколько уровней невозможного: 1) принципиальная (абстрактная) невозможность; 2) реальная невозможность («невероятное», по терминологии И. М. Лифшица); 3) техническая нереализуемость; 4) практическая нецелесообразность.

Фантастика, возникающая на основе невозможного первого и второго уровней, дает нам волшебное. Фантастика, возникающая на основе второго и третьего уровней, - собственно фантастическое. Таким образом, второй уровень является переходным между волшебным и фантастическим, а четвертый уровень - это уровень, где невозможное переходит в возможное и соответственно фантастика переходит в нефантастику.

Из такого понимания фантастики вытекает несколько следствий. Прежде всего, поскольку невозможное имеет сложную структуру и в разные эпохи понимается по-разному, фантастическое и волшебное исторически относительны. То, что ранее было или казалось «реальным», в более позднюю эпоху может стать фантастическим или волшебным. Такова судьба многих мифологических или средневековых религиозно-мифологических образов. Для средневековой литературы, например, в житии, образ черта - не фантастический образ, а, скорее, мифологический, требующий веры в свою реальность. Но даже в фольклоре «вера в подлинное существование черта начала меркнуть еще в XIX в.». В литературе это произошло значительно раньше. Собственно, историко-генетическое изучение эволюции фольклорной фантастики наглядно показывает этот процесс исторического расширения сферы фантастического.

Итак, первое следствие: сфера фантастики в ходе исторического развития неуклонно расширяется.

А может ли быть наоборот? Может ли образ, осознававшийся в какую-то эпоху как фантастический, в дальнейшем потерять свой фантастический характер, стать «реальным?». Обычно считают такой процесс возможным, и с этим связано широко распространенное представление о том, что «область фантастического постоянно завоевывается умом, который переводит фантастическое в реальное и вносит в его область законы природы». Отсюда возникает и убеждение, что развитие науки и техники воплощает сказочное волшебство и фантастику в действительность.

Думается, это неверно, хотя часто такого рода суждения подкрепляются ссылками на М. Горького. Действительно, М. Горький говорил: «Уже скучно слушать о “ковре-самолете”, когда в небе гудит аэроплан, и “сапоги-скороходы” не могут удивить, так же как не удивит ни плавание “Наутилуса” под водой, ни “Путешествие на луну”, - дети знают, видят, что вся фантастика сказок воплощена отцами в действительность...». Однако, сразу же за этими словами у М. Горького следует характерное добавление: «Я не против фантастики сказок...». Вторая часть цитаты порой не учитывается, и тем самым диалектически сложное отношение М. Горького к проблеме сказочной фантастики упрощается.

Отвечая на вопрос, остался ли сегодня, скажем, ковер-самолет волшебно-фантастическим образом или уже «воплотился в действительность», стоит вдуматься в то, что воплотилось. А воплотилась в действительность лишь сама «техническая идея», - идея полета. Но в строгом смысле слова идеи не могут быть фантастическими или нефантастическими: они могут быть верными или ошибочными. Идея полета всегда, во все эпохи была верной идеей. Она и воплотилась в реальности. Но образ ковра-самолета, как и образ любого другого волшебно сказочного «чудесного предмета», нетождествен самой своей идее. Это общеизвестно, и тем не менее это часто упускается из виду, ибо для фантастики - и фольклорной, и литературной - характерна особенная «зависимость вымышленных ситуаций и образов от идеи». Особая важность идеи, лежащей в основе фантастического или волшебного образа, порой мешает увидеть их нетождественность.

Содержание образа сказочного ковра-самолета неизмеримо шире голой «технической» идеи. Но даже если и сравнивать ковер-самолет с научным воплощением древней идеи полета, то, по верному замечанию Е. Д. Тамарченко, «несмотря на все удобства современных лайнеров, они все же в одном отношении являются лишь бледным подобием этого летательного аппарата народной фантазии: ведь ковер-самолет может перенести нас в любое место единственно по нашему желанию».

Добавим: не только в одном отношении, но и во многих других, стоит вспомнить только «безаварийность», «бесплатность» и прочие замечательные качества сказочного чудесного ковра. Главное же, в образе ковра-самолета заключено не только «техническое», но и нравственнее содержание. Это хорошо чувствуют писатели-сказочники, чуткие к духу народной сказки. Как заметил Ф. Кнорре в своей повести-сказке «Капитан Крокус», «люди, сложившие сказки про летающие ковры, мечтали не просто о том, чтобы летать. Они мечтали о главном - о том, чтобы научился летать славный добрый Иванушка, а не злой волшебник или кровожадный колдун». Попробуйте представить себе это воплощенным в «реальной» технической конструкции: мы получим нечто вроде самолета, который нельзя превратить в бомбардировщик - он просто не полетит, не полетит и тогда, когда на его борту окажется злой человек и т. д. Фантастика народных сказок возникала именно как максимальное выражение всеобъемлющего народного идеала.

Образы научной фантастики, подобно образам волшебной сказки, также сохраняют «невозможное» в качестве основы фантастики. Воплощаются в действительность технические идеи, но если научно-фантастический образ не сводится только к технической идее, как это было в распространенной в 40–50-х годах так называемой фантастике «ближнего прицела», изначально отрицавшей «невозможное» даже на его самом низком, четвертом уровне, тогда образ остается фантастическим. Жюльверновский «Наутилус» не сводится только к одной идее (изначально не фантастической, а реальной) подводного плавания. О содержании этого образа мы еще поговорим в следующей части, а пока заметим лишь, что фантастика, связанная с «невозможным», в романе Жюля Верна держится и будет всегда держаться хотя бы уже на том, что «Наутилус» плавает по морю XIX в., и это принципиально важно для всей концепции романа. Техника будущего в мире XIX в. - это невозможное и на самом высоком, первом из отмеченных выше уровней невозможного, какие бы субмарины люди не строили сегодня.

Итак, второе следствие, вытекающее из нашего понимания фантастики: фантастический и тем более волшебный образ всегда остается таковым, в новую эпоху в лучшем случае может произойти перемещение образа с одного уровня «невозможного» на другой, но он по-прежнему останется в рамках «невозможного». Если же он вышел за эти рамки - значит, с самого начала он не был фантастическим. Прав классик советской научной фантастики И. А. Ефремов, многочисленные статьи, заметки, выступления которого осознаются сегодня как серьезный вклад в развитие «фантастоведения»: «Часто приходится встречать на страницах газет и журналов, иногда и в больших художественных произведениях утверждения о том, что действительность превзошла всякую фантазию, жизнь обогнала самую смелую выдумку писателей или реальность оказалась куда больше мечты. Надо со всей определенностью сказать, что такого никогда не было, а если бы случилось, то означало бы печальную нашу судьбу - удел людей, переставших мечтать...».

Таким образом, мы дали характеристику самому понятию фантастики. Исторически она впервые сформировалась в полном объеме в фольклорной сказке, и исторически, «как ни парадоксально, но фантастика - первое порождение реализма». Ведь изображение «невозможного», того, чего не может быть в действительности, предполагает крушение мифологического взгляда на мир. Думается, что принцип фантастики, который мы попытались охарактеризовать, объединяет любые - и фольклорные, и литературные - типы фантастики. Однако каждый из них имеет и свою специфику.

Каковы отличительные признаки фантастики волшебно-сказочной? Прежде всего, мир волшебной сказки - это чудесный мир.

Здесь сразу же нужно сделать оговорку. Термин «чудесное» тоже многозначен, и часто его употребляют применительно к сказке в значении «сверхъестественный». Если отвлечься от генезиса соответствующих мотивов и образов, «сверхъестественное», в сущности, отношения к волшебной сказке не имеет, поэтому термины «чудо», «чудесное» нельзя в данном случае толковать в расширительном смысле. Можно оспорить мнение Т. А. Чернышевой, когда она в поисках исторических корней изображения «удивительного» в научной фантастике уравнивает «чудо» волшебной сказки и «чудеса» средневековой литературы: «Итак, - пишет исследовательница, - в средние века создается целый ряд произведений, разных по материалу и по жанру, но объединенных общим свойством - все они являются рассказами об удивительном и обслуживают своеобразную и чисто человеческую потребность удивляться, значительно развившуюся в эту эпоху. К таким произведениям наряду с космографиями относятся и религиозные легенды, и суеверные народные рассказы». Но, как известно, в сфере религии и в сфере суеверия «в чуде мистифицируется и чувство удивления». Поэтому чудо в средневековой литературе совсем не обязательно должно вообще вызывать это чувство: «...всякое явление чуда в мир естества потрясает и ужасает... В потрясении перед чудом смыкаются умиление и страх». В фольклорном же суеверном рассказе, в быличке исследователи недаром подчеркивают «ее близость к кошмару и сновидению». Вероятно, не надо доказывать, что эти чудеса не имеют отношения ни к чудесам волшебной сказки, ни к чудесам научной фантастики. А между тем их часто смешивают. Так, например, В. Непомнящий в очень интересной статье, справедливо направленной против «девальвации чудесного» в современной литературной сказке, вдруг неожиданно заявляет: «Вера в существование невозможного и “непостижного уму”, неистребимая жажда тайны необходимы человеку жизненно». Но ведь в сказке, и фольклорной, и литературной, фантастика, которая строится на изображении «невозможного», принципиально не требует веры в изображаемые события. И не следует смешивать чудесное как специфическую категорию сказочной поэтики и как некую, условно говоря, «гносеологическую» категорию. М. Люти, например, считает чудом в сказке просто «характернейшую форму преувеличения».

«Чудесное» как категория сказочной поэтики, на наш взгляд, является синонимом понятий «волшебное» и «фантастическое», точнее, выражает их единство и взаимопроникновение. Конечно, волшебное чудо - это чудо в собственном смысле слова (первый уровень «невозможного»), в отличие от «обыкновенного чуда» фантастики. И фантастический мир может быть более или менее чудесен.

Мир фольклорной волшебной сказки чудесен вдвойне. В нем находят реализацию и фантастическое, и собственно волшебное. Во-первых, «в волшебной сказке фантастическое пронизывает собой всю ее ткань, входит в жизнь героя, определяет его действия». В этом смысле можно говорить об общей чудесной атмосфере народной сказки, которая объемлет собой и сказочных героев, и сказочное время, и пространство. Во-вторых, фольклорная сказка знает и собственно волшебные чудеса, совершаемые чудесными предметами и помощниками. Наличие этих специализированных волшебных чудес - характерная примета именно волшебной сказки, хотя, надо заметить, что в плане содержательном для народной сказки более актуальна ее общая фантастическая чудесная атмосфера, нежели собственно волшебные элементы, которые приобретают содержательный смысл прежде всего в конкретно-концентрированном выражении этой сказочной атмосферы.

Вместе с тем чудесный мир волшебной сказки отличает одно в высшей степени любопытное обстоятельство: точка зрения героя и точка зрения слушателя на «возможность» или «невозможность» этого мира не совпадают. Мир сказки может быть назван чудесным именно с точки зрения слушателя. С точки же зрения героя, как было уже давно замечено, «элемент чудесного в сказке составляет обычное, никого не удивляющее явление». Современный исследователь подчеркивает, что мир сказки «при взгляде на него “изнутри” (как бы “глазами героя”) оказывается совершенно нечудесным».

Итак, с точки зрения героя, мир сказки - вполне обыкновенный, нормальный мир, в котором есть своя строгая логика. Точка зрения героя («изнутри») и точка зрения слушателя («снаружи») не только не совпадают, они диаметрально противоположны и жестко фиксированы. Этот момент необходимо подчеркнуть. Отношение героев волшебной сказки к миру, в котором они живут, как к обычному, а не «чудесному», приводит к появлению своеобразной иллюзии достоверности, но - подчеркнем - «внутри» этого мира. «Метод подачи “чудесного” как “действительного”, реализация фантастики - все это характернейшие моменты русского сказочного повествования». Именно отношение к сказочному миру («изнутри») как не чудесному, обыкновенному и нормальному и создает возможность «сплетения фантастики с бытовым материалом», которое отмечают многие исследователи. Это сплетение фантастики и быта также участвует в создании иллюзии достоверности: «Сам волшебный реквизит сказки - плевок, капля крови, гребень, захудалая кляча и тому подобное - неразрывно связывает самое невероятное приключение с самыми привычными картинами крестьянского кругозора». Необходимо отметить, что сплетение собственно фантастики и быта не приводит к разрушению чудесной атмосферы сказки; сказка умеет органически сливать воедино фантастические и бытовые реалии, поэтому «всякое деление сказочных событий на “реальные” и “фантастические” противоречит самой природе волшебной сказки». Быт, сплетаясь с фантастикой, тем самым становится «невозможным».

Таким образом, точка зрения героя сказки создает иллюзию достоверности, а точка зрения слушателя исходит из установки на вымысел. При этом иллюзия достоверности как бы компенсирует отсутствие буквальной веры слушателя в изображаемые события. Этой компенсацией фантастика волшебной сказки отличается от фантастики сказки-небылицы: «...глобальные философские проблемы сказки, ее нравственные критерии, наконец, сама драматичность... не могли восприниматься слушателями, если самый жанр носит печать заведомой небывальщины». Как отмечает Д. Н. Медриш, «в небылице и перевертыше есть “да - нет”, но она не знает “если” - того самого “если”, который и делает мир волшебной сказки таким устойчивым, цельным и осязаемым».

Словом, слушатель сказки не верит в реальную возможность изображаемых событий и опыт укрепляет его в этой позиции, а герой сказки верит, и его опыт подтверждает правомерность этой веры «внутри» сказки. Точки зрения противоположны, как полюсы магнита, но из этого столкновения «веры» героя и «неверия» слушателя рождается то, с чего, собственно, и начинается художественное восприятие, - доверие. Герой говорит «да» (и он прав в своем мире), слушатель говорит «нет» (и от; тоже прав в своем, реальном, мире). Из этого столкновения «да» и «нет» рождается «если», рождается не слепая вера или ее оборотная сторона - слепое неверие, а доверие к судьбе героя в мире, в котором он живет. В этом (и только в этом) смысле можно принять упоминавшуюся выше формулировку отношения слушателей к сказке «верят, не веря», подчеркнув еще раз, что такое отношение ничего общего с буквальной верой в «невозможное» не имеет.

Теперь мы можем дать еще одно определение фантастики: она возникает тогда, когда возникает несовпадение, расхождение точек зрения «изнутри» (глазами героя) и «извне» (глазами слушателя-читателя) на возможность или невозможность изображаемого художественного мира. Если же эти точки зрения совпадают - фантастика исчезает. Поэтому, по справедливому замечанию Л. Парпуловой, «поэтическое или аллегорическое прочтение текста убивает эффект фантастики».

В волшебной сказке эффект фантастики поддерживается еще и тем, что точки зрения «извне» и «изнутри» лишены подвижности, они закреплены совершенно однозначно самими условиями жанра.

Еще одна характерная черта волшебно-сказочной фантастики тоже отмечена давно. А. И. Афанасьев писал: «Чудесное сказки есть чудесное могучих сил природы; в собственном смысле оно нисколько не выходит за пределы естественности». Поэтому «фантастика, чудеса в русской народной сказке почти всегда чужды мистики, потустороннего, они увлекательны, светлы и жизнерадостны». Светлый и жизнерадостный характер волшебно-сказочной фантастики принципиально важен и непосредственно связан с точкой зрения героя сказки. Сказочное «невозможное» находится в пределах мира, «возможного» с точки зрения «изнутри», мира, в котором нет ничего сверхъестественного.

Светлый характер сказочной фантастики ярко проявляется в ее важнейшей функции, особенно заметной в той роли, которую играют в сказке собственно волшебные элементы. «Как ни парадоксально, - пишет Д. С. Лихачев, - но волшебство в сказке - это элемент “материалистического” объяснения той чудодейственной легкости, с которой в сказке совершаются отдельные события, превращения, побеги, подвиги, находки и т. п.». С. Ю. Неклюдов отмечает, что чудо, как правило, возникает на месте «обрыва сюжетной синтагмы, когда два соседних элемента оказываются разобщены отсутствием необходимой валентной связи».

Другими словами, волшебство помогает создавать логику сказочного мира, объясняет этот мир, следовательно, его функция в волшебной сказке не иррациональная, а сугубо рациональная.

Хотя мы, конечно, далеко не исчерпали всех особенностей волшебно-сказочной фантастики, но думается, сказанного уже достаточно, чтобы увидеть ее специфику. Благодаря взаимодействию жестко закрепленных точек зрения героя и слушателей на возможность - невозможность событий в волшебной сказке создается особая, отличная от действительной «сказочная реальность».

Естественно, что литература, особенно на первых этапах своего развития, охотно обращалась к специфической фольклорной «сказочной реальности». Но постепенно в рамках литературы формируется иной, отличающийся от волшебно-сказочного, тип фантастики. Его роднит с волшебно-сказочным традиционное понимание фантастики как изображения в принципе невозможного, но отличает иная трактовка этого изображения. Прежде всего в литературной фантастике, в отличие от волшебно-сказочной, снимается жесткая фиксированность точек зрения героев и читателей, они могут представать в самых различных конфигурациях, могут совпадать и не совпадать одновременно, могут появляться в какое-то мгновение и исчезать и т. д. Точки зрения определяются уже не условиями жанра, воплощающими опыт коллектива, а своеобразной «игрой» писателя с современной ему исторической нормой невозможного, и в конечном счете подчинены прежде всего творческому замыслу писателя, учитывающего эту норму. Разнообразные вариации фантастического, возникающие в результате этой «игры» точками зрения, довольно активно изучаются в современном литературоведении, пожалуй, наиболее систематично в работах Ю. В. Манна. Самой продуктивной из этих вариаций исследователь считает «завуалированную (неявную) фантастику», возникшую в творчестве романтиков, которые «разработали до совершенства, до изощренности поэтику фантастического». Характерный пример дает фантастика в творчестве Гофмана, «когда одно и то же событие получает и фантастическую форму, и вполне реальную мотивировку». Поэтому у Гофмана «фантастичность мира не декларируется открыто, но в спрятанной форме она существует». На этой основе возникает то, что Ю. В. Манн называет принципом параллелизма фантастического и реального. В России этот принцип нашел, по словам исследователя, блестящее выражение в пушкинской «Пиковой даме»: «Изображение в “Пиковой даме” все время развивается на грани фантастического и реального. Пушкин нигде не подтверждает тайну. Но он нигде ее и не дезавуирует. В каждый момент читателю предлагаются два прочтения, и их сложное взаимодействие и “игра” страшно углубляют перспективу образа». Достоевский имел все основания назвать «Пиковую даму» «верхом искусства фантастического»: дистанция между точками зрения героя и читателя на возможность - невозможность событий, изображенных в пушкинской повести, существует, но постоянно меняется, а в какие-то моменты парадоксально и существует, и одновременно отсутствует.

Следствием снятия в литературной фантастике жестко фиксированного, абсолютного, однозначного фольклорного противопоставления точек зрения служит также разрушение волшебно-сказочного соотношения общей чудесной атмосферы и элементов собственно волшебного. Внешним образом это проявляется в отсутствии в произведениях, воплощающих так или иначе принципы завуалированной фантастики, собственно волшебных элементов типа сказочных чудесных предметов, ибо для их появления как раз и необходима жесткая фиксированность точек зрения. А это, в свою очередь, существенно меняет сам характер фантастической атмосферы произведения.

Таким образом, в литературе по сравнению с фольклорной сказкой уже к середине XIX в. принципиально меняется сама структура фантастики. Это приводит к широкому распространению различных форм ослабленной фантастики (параллелизм нарушается в пользу реального) и к своеобразному растворению фантастики в реалистической ткани произведения, к такой форме уже относительной фантастики, которую Ю. В. Манн выразительно называет «нефантастической». Появляется необходимость мотивировок фантастики, снимающих так или иначе ее «невозможный» характер, широко распространяются различные формы психологизации фантастики, «объяснения» фантастики внутренним миром персонажа. Все это сближает фантастику с действительностью и, в известной мере, отменяет ее. Вновь вспоминается И. Анненский: «Сближенность фантастического и реального в творчестве основывается на том, что творчество раскрывает вам по преимуществу душевный мир, а в этом мире фантастического, сверхъестественного в настоящем смысле слова нет». В высшей степени не случаен и показателен известный факт споров и разногласий, существующих в литературоведении относительно самого определения тех или иных произведений писателей XIX–XX вв. как произведений фантастических. Нам важно подчеркнуть здесь не то или иное разрешение этих споров (есть или нет фантастика у Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, А. Белого, Л. Леонова и т. д.), а сам удивительный, если вдуматься, факт существования этих споров, лучше чего-либо иного убеждающий нас в принципиальном различии фантастики в реалистической литературе и фольклорной сказке. Ведь применительно к волшебной сказке еще можно спорить о степени веры - неверия слушателей, но отрицать ее фантастический характер невозможно.

В свете сказанного становится понятным, почему самые распространенные литературные формы и мотивировки фантастики в мире волшебной сказки приобретают диаметрально противоположный литературному смысл. К числу таких мотивировок относятся прежде всего вино и сон. В литературе, отмечает Ю. В. Манн, «вино обычно выполняло роль настоящего медиума всех чудес. Даже в самых фантастических произведениях редко обходилось без того, чтобы перед появлением мертвецов, привидений и т. д. герой не пропустил несколько кружек вина». Что же касается сна, то, как известно, «во сне может приключиться все, что угодно, сон оправдывает введение самых невероятных чудес. Поэтому сон - один из наиболее популярных в фантастической литературе мотивов».

Посмотрим теперь, как используются эти излюбленные формы литературной фантастики в волшебной сказке. Дают, скажем, башмачнику, одному из героев афанасьевского варианта сказочного сюжета «Три царства - медное, серебряное и золотое», задание изготовить чудесные башмаки, «да чтоб к завтрему поспели, а не то - на виселицу! Взял башмачник деньги и драгоценные каменья; идет домой - такой пасмурный. Беда! - говорит. - Что теперь делать? Где такие башмаки пошить к завтрему, да еще без мерки? Видно повесят меня завтра! Дай хоть напоследок погуляю с горя со своими друзьями. Зашел в трактир». Посещение трактира оказывает на сказочного героя, как и на героев многочисленных литературных произведений, свое действие, он приходит домой и засыпает. За ночь же главный герой, Иван-царевич, живущий у башмачника в услужении под чужим именем, с помощью чудесной дудочки изготавливает такие башмаки, что «как жар горят», и будит хозяина: «“Да башмаки-то готовы”. - “Как готовы? Где они?” - Побежал хозяин, глянул: “Ах, когда ж это мы с тобой делали?” - “Да ночью; неужто, хозяин, не помнишь, как мы кроили да шили?” - “Совсем заспал, брат, чуть-чуть помню!”» (Аф., №129).

Изготовление чудесных башмаков - действие фантастическое. Но с помощью вина и сна оно мотивируется как реальное: башмачник «чуть-чуть» помнит, как якобы кроил и шил. И в этом явно спрятана усмешка. Получается, что в волшебной сказке вино и сон служат мотивировкой не фантастической, а реальной, точнее, псевдореальной: сказка откровенно смеется над попытками оправдывать фантастику с помощью вина и сна. Такие и подобные им мотивы с волшебно-сказочной точки зрения вообще не имеют отношения к настоящей фантастике, хотя сказочный сон, как мы это еще увидим в следующей части, может быть волшебным, но опять-таки в смысле, противоположном литературному.

В литературе изменяется не только структура фантастики, но и ее характер. Уже «в эстетике и художественной практике романтизма фантастика может выражать и фантасмагоричность жизни, и “ночную сторону” души человека, и его подвластность роковым силам судьбы, и внеположенность идеала действительности, и иллюзорность этого идеала. Однако во всех случаях романтическая фантастика агностична». Даже в творчестве Гоголя, который, по словам Ю. В. Манна, «рассчитался с романтической концепцией фантастики», сохраняется ее «злой» характер: «Собственно доброй фантастики его творчество не знает». Этот таинственно-сумеречный характер литературной фантастики (недаром излюбленные фантастические персонажи в литературе - это представители «злого», часто ирреального, начала) диаметрально противоположен светлому радостному пафосу фантастики волшебной сказки. Соответственно, фантастика в литературе зачастую не создает логику чудесного мира, как это имеет место в сказке, а, наоборот, разрушает логику мира реального, выявляет его алогизм. Эта важнейшая функция литературной фантастики, полностью противоположная функции фантастики сказочной. Поэтому «чудеса» в классической и современной литературе, как правило, направлены на разрушение естественной, обычной, ежедневной логики мира, в котором живут персонажи, так как «чудо... направлено не на общее, а на конкретно-единичное, не на универсум, а на “я”: на спасение этого “я”, на его извлечение из-под вещной толщи обстоятельств и причин». Чудо же в волшебной сказке, как уже говорилось, имеет совсем другой характер, оно - общее свойство волшебно-сказочного мира и не разрушает, а создает обстоятельственную и причинную связь.

Литературная фантастика принципиально не совпадает с фантастикой волшебно-сказочной не только в своей структуре и характере, но и в аспекте собственно историческом. Вопрос об исторической эволюции различных типов фантастики в литературе изучен еще недостаточно, но имеющиеся работы констатируют постоянное удаление литературы в своем развитии от «сказочной реальности». Так, изучая типы фантастики в русской литературе первой половины XIX в., И. В. Семибратова приходит к выводу, что именно «фантастика как литературная условность оказалась наиболее продуктивной в литературе последующего времени».

Однако волшебно-сказочный тип фантастики остается продуктивным и устойчиво сохраняется до нашего времени в тех жанрах, в которых фантастика, как и в волшебной сказке, является жанрообразующим фактором.

К числу таких жанров относятся прежде всего литературная сказка и научная фантастика. Связь фантастики литературной и народной сказки очевидна и многократно отмечалась. Связь фантастики научной с фантастикой волшебной сказки по-прежнему остается предметом споров, хотя, как мы уже говорили, идея этой связи существует давно.

Поэтому, не соглашаясь с Т. А. Чернышевой по ряду моментов, мы не можем согласиться и с ее оппонентами, отрицающими плодотворные стороны этой концепции. Например, Е. П. Брандис, полемизируя с Т. А. Чернышевой, говорит, что в фантастике типа «фэнтэзи» действительно обнаруживается сказочная структура, «но попытки перенести ту же структуру на фантастику с более жесткими мотивировками сразу же вызывают трудности». Нам представляется, что, если говорить о структуре научной фантастики, то, наоборот, трудности возникают именно тогда, когда не учитывается волшебно-сказочная специфика. Так, Ю. Ханютин, размышляя о проблемах научной фантастики, приводит цитату из монографии Цветана Тодорова «Введение в фантастическую литературу»: «Фантастика - это сомнение, которое испытывает человек, знающий законы реальности, перед лицом события, кажущегося на первый взгляд сверхъестественным», и далее так комментирует эту цитату: «Данное определение интересно и весьма спорно. Хотя бы потому, что исключает из фантастики всю фантастику научную, где, как правило, нет места двусмысленности...» Ю. Ханютин совершенно прав, когда говорит, что определение Ц. Тодорова исключает из сферы фантастического всю научную фантастику, но не прав, когда считает поэтому формулировку французского литературоведа спорной: ведь эта формулировка является обобщением опыта фантастики в романтической и реалистической литературе XIX–XX вв. и соответствует принципу параллелизма реального и фантастического, о котором говорит Ю. В. Манн. В определении Ц. Тодорова речь идет о психологическом восприятии этой формы завуалированной фантастики.

Итак, получается, что определение фантастики, возникающее на основе опыта классической литературы, «исключает» фантастику научную. Но ведь оно «исключает» и фантастику волшебно-сказочную. И это закономерно, ибо научная фантастика в своей специфике (структуре и характере) близка именно к последней. Понять структуру научной фантастики можно на основе опыта фантастики волшебно-сказочной, а не литературной.

Из книги Жизнь по понятиям автора Чупринин Сергей Иванович

СКАЗОЧНАЯ ФАНТАСТИКА Это словосочетание кажется тавтологией – вроде как масло масляное. Но тем не менее им пользуются – по крайней мере, с тех пор, как в состав знаменитой «молодогвардейской» серии «Библиотека современной фантастики» был включен особый, 21-й том

Из книги Особенности языка и стиля прозы братьев Стругацких автора Тельпов Роман Евгеньевич

Из книги Некоторые проблемы истории и теории жанра автора Бритиков Анатолий Федорович

Что такое научная фантастика? Когда в 1924 году Корней Чуковский рисовал портрет Алексея Толстого, высоко оценивая в "Аэлите" великолепную фигуру красноармейца Гусева ("образ широчайше обобщённый, доведённый до размеров национального типа"), со скептицизмом отозвался,

Из книги Мир глазами фантастов. Рекомендательный библиографический справочник автора Горбунов Арнольд Матвеевич

НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА В НАШЕЙ СТРАНЕ «Главная линия в развитии литературы и искусства - укрепление связи с жизнью народа, правдивое и высокохудожественное отображение социалистической действительности, вдохновенное и яркое раскрытие нового, передового и страстное

Из книги Наука и научная фантастика автора Ефремов Иван Антонович

НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА ЗА РУБЕЖОМ На современном поколении людей лежит огромная ответственность - не допустить возникновения мирового пожара, уберечь человечество от гибели в ядерной катастрофе. Взывать к разуму и совести читателя, объяснять причастность каждого к

Из книги Том 6. Статьи и рецензии. Далекие и близкие автора Брюсов Валерий Яковлевич

Ефремов И. А Наука и научная фантастика Всеобщий интерес к литературе научно-фантастического жанра, непомерные тиражи ее изданий и спрос на нее, как в библиотеках, так и в книготорговле, очень характерны для нашего времени. Случилось, так, что научная фантастика, долго

Из книги В лабиринтах детектива автора Разин Владимир

Из книги Природа фантастики автора Чернышева Татьяна Аркадьевна

Глава 5. Детектив + фантастика. Что в итоге? Такому синтетическому литературному жанру, как фантастический детектив, в нашей критической литературе совсем не повезло. В столь емких исследованиях научной фантастики, как книги А.Бритикова “Русский советский

Из книги Что такое фантастика? автора Кагарлицкий Юлий Иосифович

Глава 10. Детектив + фантастика + мистика. С чем это едят? Неписаные правила создания детективных романов требуют не использовать в раскрытии преступлений потусторонние силы. Но ведь правила и созданы для того, чтобы их нарушать. У таких признанных зарубежным мастеров

Из книги Волшебно-сказочные корни научной фантастики автора Неёлов Евгений Михайлович

Глава I. О классификации фантастики. Фантастика и гротеск Сложность решения «загадок» фантастики заключается в том, что при попытках разобраться в сущности этого явления зачастую совмещают гносеологический и эстетический аспекты проблемы. Кстати, в различных толковых

Из книги История зарубежной литературы конца XIX – начала XX века автора Жук Максим Иванович

Глава III. Романтизм и фантастика И в художественной практике, и в теоретических суждениях романтиков фантастика занимает немалое место. Независимо от разницы политических, философских и эстетических позиций романтиков различных национальных школ все они просто не

Из книги автора

Глава IV. Новая фантастика и современное мифотворчество Переход к новой системе фантастической образности не был, разумеется, явлением самодовлеющим и изолированным. Он явился частью более широкого процесса, происходившего в европейской культуре в период со второй

Из книги автора

Глава I. Миф и научная фантастика Всякий фольклорный образ, подобно двуликому Янусу, обращен одновременно и назад, и вперед: он, с одной стороны, связан с прошлым и этим прошлым объясняется, поскольку является продуктом исторического развития того или иного жанра; с другой

Из книги автора

Историческое время, волшебная сказка и научная фантастика В волшебно-сказочном хронотопе доминируют пространственные образы. Универсальный характер сказочных символических образов пространства объясняется общими свойствами фольклорного мышления с его

Из книги автора

Научная литература Французская литература1. Андреев Л.Г. Феномен Рембо // А. Рембо. Поэтические произведения в стихах и прозе: сб. М., 1988.2. Балашов Н.И. Рембо и связь двух веков поэзии // А. Рембо. Стихотворения. М., 1982.3. Бачелис Т.И. Заметки о символизме. М., 1998.4. Божович В.И.

Изображение реального и волшебного миров в сказке «Чёрная курица, или Подземные жители»

В связи с установленным фактически присутствием автобиографичного начала в произведении, наличии в жанре литературной сказки культурного пласта эпохи автора, социально-бытовых реалий, необходимо проследить специфику образа города и впоследствии сравнить с миром волшебства, ирреальности. Данный анализ поможет нам не только увидеть определенное художественное пространство и время в «повести», но и проследить влияние места действия на нравственные противоречия во внутреннем мире главного героя.

В сказке А.Погорельского «Чёрная курица, или Подземные жители» наличие реального и волшебного мира связано с двумя планами повествования: первый план - мир глазами взрослого, в роли которого выступает рассказчик. Благодаря его рассуждениям мы видим изображение колорита уходящей эпохи, раскрывающегося в отступлениях с философским и психологическим оттенком. Второй план - мир глазами ребенка, восприятие которого передается размышлениями и впечатлениями Алёши. С помощью него в общую канву повествования вводится сказочный образ королевства и его жителей.

С самого начала «волшебной повести» дается представление о конкретном месте и времени действия. Автор указывает город, район и улицу, где происходили события, связанные с реальным планом повествования: «в С.-Петербурге на Васильевском Острове, в Первой линии». Здесь же мы находим указание на время: «лет сорок тому назад». Автор не конкретизирует год или дату изображаемого события, но, зная о периоде написания сказки и её публикации (1829 г.), мы понимаем, что действие разворачивается примерно в 1789 г., то есть перед нами эпоха конца XVIII века. Читатель видит Петербург того времени, о котором повествователь говорит с оттенком легкой иронии и грусти.

С одной стороны, город ушедшего столетия «славился в целой Европе своею красотой», но с другой стороны, тогда «не было весёлых тенистых аллей», когда вместо тротуаров были «деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные». Прослеживается мотив утраты прошлого, когда «все проходит, все исчезает в бренном мире нашем…». Тема воспоминания взрослого о детстве, о минувшем времени, затронутая А. Погорельским, - одна из основных в детской литературе.

На первых страницах мы видим конкретные реалии Петербурга: Васильевский остров, Первая линия, Исаакиеский мост и площадь, момумент Петра Великого, Адмиралтейство и Конногвардейский манеж. Рассказчик ведет повествование от первого лица, давая предметам оценочные эпитеты, тем самым, выражая отношение к своему веку. Уже в первом абзаце, в реалиях города и эпохи, дается намек на мотив нравственных перемен личности: «города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее...».

Во второй половине XVIII века в России открылось большое количество новых учебных заведений. Помещение дома-пансиона, где будут разворачиваться события, наполнено предметами, вещественно детализировано. Голландская черепица, старушки-голландки, лежанка «из голландских изразцов» отсылают нас к деятельности Петра Великого. Изображение внутренней жизни мужского пансиона, его нравов и обычаев также являются атрибутами реального мира. Стремление автора донести до читателя колорит эпохи нередко проявляется через изображение вещей глазами ребенка, что зачастую приводит к ироническому отображению действительности, из-за несовпадения представлений Алёши о мире и существующих в нем нормах и правилах. В «Беседах о русской культуре» Ю.М. Лотман говорит, что «быт -- это не только жизнь вещей, это и обычаи, весь ритуал ежедневного поведения, тот строй жизни, который определяет распорядок дня, время различных занятий, характер труда и досуга, формы отдыха, игры, любовный ритуал и ритуал похорон» . Именно названные реалии эпохи А. Погорельский подробно изображает в произведении. Здесь парикмахер, который показал «своё искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя», а затем «напомадил и напудрил у нее [супруги учителя] локоны и шиньон и взгромоздил на ее голове целую оранжерею разных цветов». Это отражает стремление к изменению внешнего облика, где для приближения к типу западноевропейской женщины, парики стали неотъемлемой частью дамского туалета. Ю.М. Лотман приводит в пример ситуацию со старухой-графиней из «Пиковой дамы» А.С. Пушкина, когда «...сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы». Через восприятие мальчика иронически изображается приезд директора училища: «Алеша <…> увидел... не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький пучок!». Проявляется здесь и несовпадение представлений мальчика с реальностью: «Алеша еще более удивился, увидев, что, несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вместо блестящих лат, все обращались с ним необыкновенно почтительно». Отражены здесь манеры приветствия старого времени, когда женщины здороваясь и прощаясь, делали реверанс - особый поклон с приседанием. С юмором показывает автор поведение учительши, которая «начала приседать в ожидании столь почтенного гостя», а по прибытии должностного лица «присела ниже обыкновенного». Игра в вист, занимавшая гостей пансиона «часу до одиннадцатого», в то время считалась «своеобразной моделью жизни». В «Переписке Моды» Н. И. Страхова Карточная Игра представляет Моде послужные списки своих подданных, в которых вист занимает второе место среди игр, «подавших просьбы о помещении их в службу степенных солидных людей». Описывает А. Погорельский и детскую одежду, внешний вид и манеры ребенка XVIII века: «Алешу позвали наверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шелковый голубой кушак. Длинные русые волосы, висевшие у него почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперед - по обе стороны груди. Так наряжали тогда детей. Потом научили, каким образом он должен шаркнуть ногой, когда войдет в комнату директор, и что должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы».

Переход из мира действительности в волшебный мир происходит постепенно. Можно сказать о некотором внедрении чудесного, ожидании его уже с первых страниц повествования. Несомненно, сказочный план непосредственно связан с мироощущением и мировосприятием Алёши. Д.М. Шевцова справедливо замечает, что название сказки «акцентирует внимание на волшебных персонажах». О семиотическом значении двойного названия говорил и Ю.М. Лотман. Действительно, именно герои Подземного мира оказали большое влияние на становление нравственности и моральных ценностей ребенка. Прежде чем сказать о формировании внутреннего мира Алёши, рассмотрим специфику изображения Подземного мира.

Подземный мир в произведении А.Погорельского дан через восприятие главного героя. Наблюдая за его пристрастием к чтению рыцарских романов и волшебных повестей, за неподдельным интересом, который он проявлял по отношению к «деяниям славнейших рыцарей», можно сказать о влиянии его фантазий на изображение волшебного. Всё ирреальное является плодом мечтаний ребёнка, тем, что ему хотелось бы видеть наяву: «…когда он бывал разлучен надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, - юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по темным, дремучим лесам». Бессознательное представлено в образах жителей Подземного мира, в убранстве его залов, в желании уйти от одиночества и иметь лучшего друга, кем и становится Чернушка. Неудивительно, что курица обретает способность говорить, очеловечивается именно ночью. В это время суток изображается и весь Подземный мир. Таким образом, можно предположить, что ирреальный мир сказки - это сновидение мальчика, а реалии этого пространства воплощают собой то, чего не хватает в стенах пансиона.

Благодаря развитому воображению героя, его способности мечтать, фантазировать, элементы сказочного сопровождают читателя на протяжении всего повествования. Алёше слышится голос любимой Чернушки, которая якобы просит его о спасении, опасаясь быть пойманной кухаркой. Вообразив себя одним из рыцарей, Алёша, стремясь совершить подвиг, отдает за единственного друга «всё имение» - империал, который был «драгоценным» подарком любимой бабушки, то есть напоминанием о человеке, который также был другом, заботился о нём и не оставлял в одиночестве. В роли славного рыцаря герой отчетливо слышит призыв: «Кудах, кудах, кудуху!// Алеша, спаси Чернуху!», или «ему показалось, что глаза у Чернушки светятся в темноте, как звездочки, и что она тихонько ему говорит: - Алеша, Алеша! Останься со мною!», но стоит подвигу свершиться, как мальчик возвращается в реальность и уже «никак не мог разобрать ее кудахтанья».

В сновидении Алёши предметы реальности сочетаются со сказочными, постепенно предваряя появление Подземного мира: «вдруг откуда-то взялись маленькие свечки в серебряных шандалах, не больше как с Алешин маленький пальчик. Шандалы эти очутились на полу, на стульях, на окнах, даже на рукомойнике, и в комнате сделалось так светло, так светло, как будто днем», «хлопнула крыльями, и дверь сама собою отворилась». С мотивом волшебства связаны и упомянутые в начале старушки-голландки, которые теперь «столетние», а «комнаты у них убраны по-старинному,… у одной из них большой серый попугай, а у другой серая кошка, очень умная, которая умеет прыгать через обруч и подавать лапку». В подземной зале путешественников встретили те же рыцари, о которых мальчик так любил читать в реальном мире.

Подземный мир был очень похож на то, что Алёша видел наверху: «зала эта освещена была такими же маленькими свечками, какие он видел в своей комнате, но шандалы были не серебряные, а золотые», «стены сделаны из Лабрадора, какой он видел в минеральном кабинете, имеющемся в пансионе», деревья - «это не что иное, как разного рода мох, только выше и толще обыкновенного». Сон Алёши - воплощение его мечтаний, обрамленное автором волшебными героями и действиями. Подземное королевство - своеобразная реальность в уменьшенном виде, со своей жизнью, порядками, обычаями. Предметы окрашены в яркие, сочные цвета, наряду с героями, придающими повествованию фантастический и сказочный характер, близкий и понятный юному читателю - «деревья также показались Алеше отменно красивыми, хотя притом очень странными. Они были разного цвета: красные, зеленые, коричневые, белые, голубые и лиловые». Вид людей и обстановки Подземного мира не вызывает у ребёнка иронии, а, наоборот, заставляет проявить неподдельный интерес: Алёша смотрит со вниманием, спрашивает с удивлением, с любопытством, пребывает в хорошем настроении и внутренне смеется. Реакция мальчика на «панели и двери <…> из чистого золота, «венец с блестящими драгоценными камнями», дорожки, усыпанные «брильянтами, яхонтами, изумрудами и аметистами» обусловлена не только восхищением окружающим. Его стремление видеть их наверху связано с желанием перенести сказку в реальность, а, по мнению Д.М. Шевцовой, ему «просто нужны были деньги, чтобы на каникулы поехать к родителям, которых он так долго не видел; чтобы заплатить за учебу» .

Особое внимание следует уделить образу Черной курицы. В русской литературе, как и в фольклоре, нет подобных аналогий, за исключением близкой по типу Курочки-Рябы или избушки на курьих ножках. М.А. Турьян отмечает наличие житийного аналога - «Житие протопопа Аввакума», где фигурирует «черненькая курочка». Соответствующий образ присутствует в древнегреческой мифологии. Именно чёрный петух связан с подземным миром и приносился в жертву Гадесу. Нередко черная курица считается слугой дьявола или одним из его проявлений. А. Погорельский был глубоко знаком с архаикой и привил любовь к ней племяннику. Анна Алексеевна писала брату Льву о страстном увлечении сына древнегреческими героями. Передавая Алёше суждение В.А. Жуковского о его стихотворных опытах, А.А. Перовский писал: «...греческие пиэсы твои он предпочитает потому, что они доказывают, что ты занимаешься древними» . Двойственная природа этого образа -- курица и министр подземного царства -- «открывала детскому сознанию многомерные горизонты бытия, неисчерпаемость смыслов действительной жизни» . В статье О.И. Тимановой, посвященной мифопоэтическим контекстам «волшебной повести», также уделяется внимание образу Чёрной курицы и Подземного мира. Функция Министра-Чернушки - «быть проводником в потаенное царство». В соответствии с жанром романтической повести А. Погорельский вводит образ двойника: Чернушка - курица из реального мира Алёши и Министр Подземного мира. Феномен двойничества можно связать с двуплановостью детского сознания. Данный мотив делает возможными «параллели «животного» и «чиновничьего», абсурдные в реальной действительности, но допустимые в мире детского сна». Исследователь отмечает, что в детской сказочной повести конца 1820-х гг. «усилена архаическая символика Подземного мира как средоточия Царства мертвых - комплекс «коллективного бессознательного», отразившийся в волшебной фольклорной сказке» . С момента начала общения героя с другим миром, получением конопляного семечка, начинают просыпаться в мальчике отрицательные черты характера, утрата моральных ценностей. С окончательной потерей подарка короля Подземного царства, темные силы перестают действовать на героя, он просыпается от тяжелого сна, пробуждается от беспамятства: «На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежащего на полу без памяти.<…> Недель через шесть Алеша, с помощью Божиею, выздоровел, и все происходившее с ним перед болезнию казалось ему тяжелым сном».

Таким образом, можно сделать вывод, что изображение реального и волшебного миров в сказке «Чёрная курица, или Подземные жители» дано на контрасте. Автор сочетает колорит эпохи конца XIII века с красочными убранствами зал Подземного королевства. Два плана художественного времени и пространства даны от автора-повествователя и от лица ребёнка. Мир мужского пансиона взаимодействует с миром фантазий Алёши, оставляя след на формировании характера главного героя. Нравоучительную направленность произведения, отраженную во внутренних противоречиях мальчика и их последствиях, мы рассмотрим в следующем параграфе.

§3. Нравственно-дидактические основы представлений автора в сказке «Чёрная курица, или Подземные жители»

Каждая фольклорная сказка заключает в себе нравоучение. В литературной сказке, наряду с дидактической направленностью, оно выражено в авторской интерпретации сюжета. Развитие действия логически обусловлено, а каждый поступок героя мотивирован предшествующими событиями. В композиции произведения раскрывается последовательность происходящего, что помогает маленькому читателю полно, легко и правильно понять сказку.

Д.М. Шевцова предлагает следующую композицию «волшебной повести»: экспозиция - пансион с его нравами и обычаями, где воспитывается Алёша, представление главного героя; завязка - получение Алёшей конопляного семечка, приводящее к печальным последствиям; кульминация - предательство Алешей Подземных жителей; две развязки: первая - победа добра в душе мальчика, вторая - нарушение покоя королевства, жителям которого приходится искать новое убежище . Согласно предложенному развитию повествования можно последить за становлением личностных качеств главного героя.

В пансионе Алёша был окружен лаской и любовью, но ему часто было грустно и скучно. Он чувствовал своё одиночество вдали от родителей и друзей, поэтому чтение оставалось его «единственным утешением». Склонность к мечтаниям и фантазированию, воспитанная рыцарскими романами присуща главному герою, как и большинству мальчиков его возраста, и характерна для изображения романтического персонажа. В начале сказки Алёша умный, скромный, добрый, дружелюбный и справедливый мальчик, «занятие Алеши состояло в том, чтобы кормить курочек <…>, очень коротко с ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал со скатерти», говорили мы и о спасении Чернушки от кухарки Тринушки. За последнее он награждается королем Подземного мира конопляным зёрнышком, способным выполнить любое желание. Оно у мальчика оказывается поспешным и необдуманным, что для его возраста характерно. Алеша задумался, и «если б дали ему более времени, то он … придумал бы что-нибудь хорошенькое; но так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он поспешил ответом» и пожелал знать любой урок, какой бы ни задали. Мальчик действительно думает, что жизнь станет радостнее, если убрать постоянную подготовку заданий, ассоциирующуюся в его сознании с «прозаической повседневностью». С этого момента воспитанник пансиона начинает превращаться в ленивого, гордого ребёнка, думая, что «стоит только захотеть, и все опять меня любить будут», это детская наивность, неведение, связанное с «отождествлением причины и следствия».

Автор дает нравоучительное, понятное юному читателю отступление, говоря, что исправить себя не так просто, прежде необходимо «откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность». Алёша становится шалуном, перестает краснеть и стыдиться незаслуженных похвал, важничает перед другими мальчиками и постепенно лишается любви товарищей. Праздность портила нрав Алеши. А. Погорельский показывает нам, как отрицательно влияет на человека безделье и лень. Одним из самых страшных поступков становится предательство любимого друга, нарушение данного обещания: хранить в тайне существование подземных жителей. «К теперешним худым свойствам твоим не прибавь еще худшего - неблагодарности!», - говорит ему Чернушка. Герою трудно стать «плохим» полностью, писатель показывает в душе маленького героя борьбу добра и зла, Алёша предстает перед нами с «поникшею головою, с растерзанным сердцем…Он был как убитый... стыд и раскаяние наполняли его душу!», - положительное начало победило. Возвращение к прежнему мальчику далось нелегко, подорвалось его здоровье. Зло ушло, но вместе с ним потерян был и лучший друг - Чернушка.

А. Погорельский убеждает читателя, что для знания необходимы трудолюбие и упорство, говорит о важности честности, скромности, доброты в каждом человеке, умении нести ответственность за свои поступки и держать слово. Писатель задает вопрос: стоит ли привыкать к неожиданному успеху и как не растерять лучших качеств личности, следуя по пятам своих желаний? Он обличает эгоизм, пороки и тщеславие. Педагогическая направленность «волшебность повести» очевидна. Автор «Чёрной курицы…» доносит её до юного читателя через сердце, через сопереживание главному герою. Благодаря интонациям детской речи («Чернушка шла впереди на цыпочках и Алеше велела следовать за собою тихонько-тихонько…», «Душенька, Тринушка», «кошка умывалась передними лапами. Проходя мимо нее, Алеша не мог утерпеть, чтоб не попросить у нее лапки...» и тп.) сознание ребёнка воспринимает действие как реальное и погружается в вместе с Алёшей в волшебное сновидение. Сказка легко воспринимается за счёт стилистически разнообразного построения речи: неторопливость рассказа о Петербурге и пансионе, эмоциональное повествование о спасении Чернушки, о подземных жителях и потрясение от непоправимости последствий поступка Алёши.

Значимость «Чёрной курицы» для детской литературы, её доступность и простота подтверждаются большим количеством переизданий. Известно несколько переизданий сказки «Черная курица, или Подземные жители» XIX в. (1853г., 1858г.). В XX в. произведение печаталось в годы Великой Отечественной Войны (1943-1945гг.). В 1873г. в издательстве «Детская литература» выходит книга с иллюстрациями В. Пивоварова. С 1880г. до наших дней сказка переиздается практически ежегодно, входит в ряд антологий: «Лукоморье. Сказки русских писателей» (1952), «Русская фантастическая повесть эпохи романтизма» (1987), «Городок в табакерке» (1989), «Русская литературная сказка» (1989), «Русская фантастическая проза эпохи романтизма (1820-1840 гг.)» (1991), «Нежданные гости» (1994), «Чёрная курица, или Подземные жители. Аленький цветочек» (2001), «Волк и семеро козлят» (2002), «Литературные сказки народов мира. Том III. Сказки писателей России» (2002), «Сказки русских писателей» (2002), «Чёрная курица, или Подземные жители» (2002), «Сказки русских писателей» (2003), «Сказки русских писателей» (2004), «Билет в детство. Проблемы воспитания и образования в русской и зарубежной фантастике» (2005), «Сказки русских писателей» (2006), «Энциклопедия детства» (2008), «О волшебных мирах, о сказочных существах и о других детских радостях» (2010). В 2010г. В издательстве наука вышла книга «Антоний Погорельский: Сочинения, Письма», представляющая собой наиболее полное наследие творчества писателя. В кинематографе своё видение сказки представили Юрий Трофимов («Чёрная курица», 1975г.) и Виктор Гресь («Черная курица, или Подземные жители»,1980г.).

«Волшебная повесть» «Чёрная курица, или Подземные жители» А.Погорельского является классическим произведением в жанре литературной сказки. Мы видим в ней сосуществование реального и ирреального пространства (пансион и подземное королевство), реальных и сказочных героев (директор, учительша, родители, Тринушка и Чернушка, Король, рыцари), присутствие игрового начала и мотива путешествия (отправление Чернушки и Алёши в подземный мир), благодаря изображению Петербурга и пансиона мы узнаем о реалиях эпохи автора, быте, нравах и обычаях конца XVIII века. Определяющую роль играет наличие конкретного автора, речь произведения сопровождается авторскими комментариями: «В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века», «Алеша, как сказал я уже выше…», «Куда! Наш Алеша и не думал об уроке!» и тп.

Романтическая «повесть» «Черная курица, или Подземные жители» стала памятником русской детской литературы, дворянской культуры детства. Она интересна взрослым и юным читателям на протяжении нескольких столетий. Нравственная и эстетическая основы сказки помогают воспитывать в маленьком слушателе лучшие качества человеческой личности. А образ Алёши послужил развитию истории автобиографической прозы о детстве как в XIX (С.Т. Аксаков, Л.Н.Толстой, Н.М. Гарин-Михайловский), так и в XX веке (А.Н. Толстой, М.Горький).

Изображение реального и волшебного миров в сказке «Чёрная курица, или Подземные жители»

Восстановление пароля